172. К Елладию, епископу Кесарийскому (105)

Рад ли я твоему письму? Как было не обрадоваться, когда помнишь ты и об умерших? А еще большая благодарность за приложенные символы праздника. Но к тому, что даешь, присовокупи и то, о чем просишь. Помолись же о мне, чтобы, если это полезно, опять получить мне напоминовение и самому вспомнить праздник, а если не полезно, переселиться туда и встретить или увидеть истинный праздник там, где веселящихся всех жилище (Пс. 86:7), потому что превратностями этой жизни я уже пресыщен.

173. К Постумиану [288] (151)

Высок ты ученостью, и притом какой угодно и в каком кто хочет роде наук. Об одном из этого знаю только по слуху, потому что не знаком мне римский язык и не силен я в италийских учениях; а другое изведал на опыте, почему могу довести до сведения и других, если только вправе сколько-нибудь судить о подобных вещах, а немало людей, которые говорят, что вправе. До немалых почестей возвысился ты или, если надобно употребить более правильное выражение, немалые подъял на себя почести. Достиг крайнего предела власти, получив это не как дар счастья, что желали бы сказать многие, но как награду за добродетель, чтобы и она сделалась досточестнее, и царь приобрел похвалу таким суждением о тебе. Еще и этого мало; присовокуплю нечто из своего. Наставленный прежде в благочестии, потом принял ты оное. Ибо мне памятны твои слова, и слух мой доселе еще оглашается удивлением. Если присовокупишь к сему память о друзьях (знаю же, что присовокупишь, и гадаю об этом по предшествовавшему), то еще больше будем дивиться тебе. Это последний предел человеческого благополучия или блаженства. Что далее Гадеса, то непроходимо для людей, в чем верим любомудрствующему Пиндару. Но поскольку достиг ты великого, то и обязываешься к великому. Благодеющий Бог сперва сделал тебя нашим, а потом поставил начальником над нами; и не сообразно было бы от такого мужа не потребовать наибольшего; поэтому прими от меня следующий совет: поскольку теперь опять собор епископов, не знаю для чего и как собираемых, то ничего не почитай столько приличным твоему начальствованию, как это одно, чтобы под твоим начальством и твоими трудами умирены были церкви, хотя бы для этого нужно было с особенной строгостью наказать мятежных. А если кажусь странным, что, удалившись от дел, не покидаю забот, не дивись этому. Хотя уступил я престол и высокость сана желающим, однако же не уступил с этим и благочестия; но думаю, что теперь-то и покажусь для тебя достойным доверия, даже более прежнего, как служащий не собственному своему, но общему благу.

174. К Евдоксию ритору (132)

Одолеваю тебя в деле дружбы, потому что, как видишь, пишу первый. И будь уверен, что не стал бы хвалиться (не в моем это обычае), если б не ценил столь высоко твою дружбу и если б не казалось мне необходимым, как молодого коня бичом, побудить тебя к переписке со мной. Особенно же подстрекнет тебя к этому, если задумаешься кто, к кому и о каком деле пишет к тебе, еще не писавшему; также размыслишь, что детям прилично наследовать как отцово имение, так, конечно, и отцову дружбу. Сверх же этого не худо рассудить, что тебе только наступила пора любомудрствовать, а я уже отец любомудрых; и потому ты должен передо мной показать свою доблесть, как отважные борцы показывают перед своими наставниками. Вымолвлю нечто такое, что поважнее доселе сказанного. У тебя не маловажный для меня залог любомудрия. Ты обучаешь кровь мою и кровь самых мне близких; знаешь, – о ком говорю, то есть о детях искреннейшего и досточестнейшего сына моего Никовула. Если сколько-нибудь поможешь им, это (положи на верное) не выйдет из памяти у меня, который не хуже всякого другого (если должно в чем-нибудь верить словам моим) могу и о науках судить, и прилежание оценить, и своей похвалой возвысить самих наставников.

175. К нему же (133)

Опять к тебе мой Никовул, и опять беспокою своим излишеством, понукая, когда и сам очень бежишь. Но поскольку этот молодой человек имеет от природы счастливые дарования, если только не обманывает меня мое желание видеть его таким, но, как часто бывает с людьми даровитыми, несколько нерадив, и ему нужно поощрение, то замени это собственным своим старанием и (скажу по-вашему), подражая упоминаемому в басне кузнечику, вместо оборванной струны прибегнув к своему голосу, докончи песнь. Таким образом, как думаю, приобретешь славу чрез этого молодого человека и окажешь самую великую милость мне, который не многое предпочитаю тебе и твоей учености.

176. К нему же (134)

Упрекает его за молчание и вновь просит смотреть за Никовулом-младшим.

Как назвать твое расположение ко мне, о чудный? Какая причина тому, что не пишешь? Не буду винить тебя ни в высокомерии, ни в лености, ни в том, что не стало у тебя, о чем писать. Не тебе дойти до такой скудости. Разве помнишь зло за те ямбы, которые изрыгнул достойный зло погибнуть Валентин, и сделал это по твоему желанию? Ибо не требовалось ли от ритора, человека искусного, отомстить тому, кто первый осмелился писать о таком предмете ямбами? «Но укроти, Ахиллес, великий гнев» и снова двигни для нас пером, этим своим копьем, чтобы не подумали, будто бы ты, потерпев маловажное, идешь наперекор важнейшему, то есть епископскому престолу. Рыщи на конях, гоняйся за зверями, веди себя как хочешь в рассуждении меня; не буду более ни писать, ни шутить. И этого довольно. Настолько я ценю твою дружбу. Итак, что до шуток, им было место, и они кончены. А что далее, то уже дело не шуточное, но крайне важное. Опять поручаю тебе дражайшего сына моего Никовула. И желал бы, чтоб ты принял его от меня, точно как от меня, и отца одарил риторским, а меня – софистическим руном. Ибо знаю, что, если захочешь, тебе это доступно. Чудным же софистам оставишь только одну спесь и желание добиваться больших выгод.

177. К нему же (125)

Каковы твои подвиги в добродетели и успели ли мы скольконибудь по Богу? Я рассуждаю, что всего приличнее спросить тебя об этом, потому что мне приятно и спрашивать об этом, и слышать это; а прочее, по мне, пусть будет, как есть. Даже хотя и пожелал бы я, чтоб и это было у тебя благоуспешно, но пожелал бы единственно для того, чтоб было, что презирать тебе, и чтоб можно было тебе оказать более любомудрия в том, что важнее. Это пусть будет сказано от меня вместо приветствия; а ты для прекрасного Никовула будь таков, как сего надеемся. Если же потребуем и большего, удовлетвори нашей ненасытности, как щедролюбивый.

178. К нему же (135)

У афинян был древний, а по моему суждению, и прекрасный закон – детей, как скоро достигали юношеских лет, отдавать в обучение искусствам, делать же это таким образом: открыто раскладывать орудия каждого искусства и подводить к ним молодых людей; на какое орудие с приятностию кто взглянет и подбежит к нему, искусству того орудия и обучать его; потому что всего чаще бывает успех в том, что нам по природе, а то не удается, что не по природе. К чему клонится мой рассказ? К тому, чтоб и ты воспользовался таким же средством, и, имея способность к любомудрию, не оставлял сего в нерадении, и не привыкал к чему-либо другому, не свойственному для тебя, но больше занимался любомудрием, к которому склонен, не только по собственному его превосходству, но и по сродности для тебя. И пословица учит: «Не преграждать течения реки». И поэзия требует, чтоб обучавшийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом.